Вертинский превратил моду в поэзию. Часть 1
Часть II
21 марта исполнилось 115 лет со денька рождения Александра Вертинского. Меня скоробливает, когда его именуют "эстрадным исполнителем" либо "шансонье". Я приемлю только "поэт". Поэт, который исполнял свои стихи. Даже не "бард", так как "бард" - это другое поколение и другая среда.
Его тексты принуждают нас смеяться и рыдать, и мыслить: "Почему не я это написал, и получится ли: так просто и так здорово". Белогвардейский генерал Слащов гласил о его стихах: «Господа, мы все знаем и ощущаем это, только не умеем сказать. А он умеет». Записей осталось мало, и иногда потрясают конкретно те стихи, которые можно только прочесть, а не услышать.
Итак вот, когда читаешь Вертинского, всегда попадаются упоминания одежки, духов, аксессуаров. Эти мелкие детали, проскальзывают мимо при первом прочтении и тем паче, когда играет CD либо кассета. Подумаешь, "платьице Maison Lavalette" - для рифмы, наверняка, поставил. Но они расставлены так нередко! Они повторяются. Они дополняют друг дружку. Они меняют смысл песен и связывают их меж собой. Эти "фишки" - смальта в мозаике, а не хаос пятен.
Я даже не буду писать о "Злых духАх" (1925). У наибольшего поклонника парфюмерии посреди поэтов Бодлера не отыскать гимна вправду имеющимся духам, а не какому-то абстрактному запаху. Воспетые Вертинским Nuit de Noel от Caron, выпускаются до сего времени…
Возьмем "Ваши пальцы" (1916):
Ваши пальцы пахнут ладаном, А в ресничках дремлет печаль Ничего сейчас не нужно нам, никого сейчас не жалко.
Обычно считают, что пальцы пахнут ладаном оттого, что дама погибла, и на нее кадят во время отпевания. Но вот другое истолкование: ладаном пахли ее возлюбленные духи.
Свет проливает "О 6 зеркалах" такого же года:
У меня есть мышонок. Компаньон негаданный, В моей комнате, очень похожей на склеп, Он шатается, опьяненный от шипра и ладана, И от скукотищи грызет мои ленты и крепчал.
Мы можем представить, что шипр - это запах одеколона героя, а ладан - духов дамы, которая к нему прогуливается. Тем паче, что схожая тема появляется в "Псе Дугласе" (1917):
В нашу комнату Вы нередко приходили, Где нас двое: я и пес Дуглас, и кого-либо из двоих обожали, Только я не знал, кого из нас
Далее про Дугласа: "Он обожал духи и грыз перчатки". Годом ранее мышонок грыз ленты. В "6 зеркалах" герой погибает из-за "малеханькой, злой, ограниченной дамы". В "Дугласе" дама тоже злая, нечуткая и любит только собаку, но погибает сама, как в "Пальцах". А в меланхоличной "Пей, моя девченка" (1917), герой обращается к пришедшей к нему и лежащей в постели "девченке": "Наши сердца, как перчатки изношены". Такая вот закорючка...
Зато в 1934 году ("О моей собаке") все переворачивается. Герой Вертинского уже не "погибает в 6 зеркалах". Он стал ироничнее и суше и обращается к собственному песику: "Вы не любите дам, а я обожаю. Вы любите запахи - а я нет".
"Фиолетового негра" (1916) знают все. Хотя бы поэтому, что его пел Жеглов в "Место встречи поменять нельзя". Как завершается песня? "И снится мне, в притонах Сан-Франциско фиолетовый негр Вам подает манто". В общем, героиня просто себя ведет на Западном побережье. Не так все очень просто. Настораживает уже то, что негр "подает", а не "берет", другими словами она выходит из притона. Куда? Баллада о седоватый госпоже (1922): "Это погибель подает манто. Это погибель Вас зовет в ничто".
Бесов в российской традиции называли "муринами" (маврами) либо "ефиопами". Углубляться в символизм и выводить, что фиолетовый негр - это бес, который уводит героиню в ад, очень сложно. Вертинский - все таки не Брюсов и не Белоснежный. Хотя, кто знает, у него много православных цитат. Но, все же, от истории авантюристки мы идем к чему-то более сложному, непонятному и захватывающему.
Еще узел связанных строк. Каверзная дама уходит, закутавшись в меха. Вспомним манто! Начинается он "Трефовым владыкой" (1918). Любовь кидает поэта ради богача, так как "из песни его (поэта -Кр-Он.) даже самой умеренный Все равно не сошьешь горностаевый сак". Через 12 лет и не в Рф, а в Германии Вертинский напишет: "Но ты уйдешь прохладной и дальной, укутав сердечко в шелк и шиншилла". И с точностью до напротив у певицы, «скомканной, обезличенной» ожесточенным любовником-скрипачом «давно уж немоден, издавна неприличен кротовый пиджак с легким запахом амбр» («Концерт Сарасате» , 1927)
Духи и меха оказываются эмблемой влюбленности, печалься, надрыва, темы, проходящей через все творчество Вертинского, как именовал ее Александр Васильев в «Красоте в изгнании».
И развеется от злосчастной любви можно также, занявшись собой, примерив в очередной раз маску денди, кочующего по миру, никого не любя («Все, что осталось», 1918):
Закажу для себя туфли к фраку… Ничего, как-нибудь проживем.
Либо усталой от парней рафинированной femme: «Ваши платьица надменно-печальны, «Испано-сюиза», 1928)
Когда люди вокруг оказываются «неживыми, нарисованными», как в «Кино-кумире» (1934) либо в Femme Raffinee (1933) , вещи обретают душу. “Шелестят, вспоминают объятья В гардеробах усопшие платья» (Баллада о седоватый госпоже). Эти строчки, кстати, прямо продолжают декадентскую традицию, в какой втречаются и бодлеровское «Я старенькый будуар, Весь полон роз поблелых И забытых мод…» и «Отсвет на крыльце пустом льется, как муар, играя» Анри де Ренье.
Отличие Вертинского в том, что он не уходит от людей в башню из слоновой кости, гранатовый павильон либо на худенький конец небольшой домик эстета под Парижем, набитый диковинками. Он - не надломленный нарцисс либо треснувшая ваза, он умеет ликовать через слезы и обожать жизнь. Может быть, потому, чем далее, тем меньше у него в стихах становится духов и манто и тем больше строк, вроде «Любовь мою тихо и заботливо я несу, как из церкви свечу»
Продолжение следует
Арсений Загуляев
