Художник и артистический мир: игры с имиджем-2
Продолжение. Начало в прошлом выпуске.
Чем более массовым становился фуррор новых кумиров в Рф - тем паче мифологизировался образ художника. Уже к Первой мировой войне понятие богемы приобретает расширительный смысл и служит в Рф для обозначения художественной элиты, отражает взор на творческую личность как властителя дум, хотя и несет некий отголосок изнанки артистичной жизни - тоже немаловажное слагаемое для её идолопоклонников.
Отмечу особо: усиливавшиеся в публичном мировоззрении «соблазны артистизма» имели не много дела фактически к произведениям искусства, художественному процессу как таковому. Рвение заглянуть за кулисы, обожествить образ собственного кумира, наделить его редчайшим сочетанием неповторимых и экстравагантных свойств - все это знаменовало собой рождение вроде бы нового русла в развитии воображения современников, подпитывавшегося не столько самим искусством, сколько околохудожественными событиями и наблюдениями. Схожий взрыв энтузиазма к художнику был подготовлен сокрытыми и повсевременно нарастающими потребностями публичной психологии, жаждой коллективной аффектации.
Как реакция - появление сильного оборотного полюса, тенденции к эпатирующим формам поведения, «романтическому декадентству», разбивающему незыблемое иго правил. Скандальные и привораживающие легенды о жизни богемы тем свалились на приготовленную и восприимчивую почву. Все артистичные таинства, так захватившие публичное воображение, стремительно переносились в саму реальность: оказывали влияние на сложение особенного образа жизни, поведения, почти во всем потеснивших как педантизм домашних добродетелей, так и недостижимых великосветских манер.
Миша Кузмин в вступлении к пользующейся популярностью сначала XX века книжке Барбэ Д’Оревильи «Дендизм и Джордж Брэммель» писал, что поведение денди нужно рассматривать «как мятеж личного вкуса против нивелировки и деспотии моды». Броским фигурам, взошедшим на небосводе художественной жизни, было под силу нейтрализовать диктат усреднённо принятого и перефокусировать публичное восприятие на особое. Андрей Белоснежный вспоминает: «Возрос необычный энтузиазм к Оскару Уайльду, раскупили мгновенно «De profundis», «Балладу Редингской тюрьмы», «Портрет Дориана Грея» и «Саломею». Энтузиазм к личной жизни новых писателей набухал особенными сплетнями, выдумками, россказнями, небылицами».
Экстраординарность актуальных событий Уайльда вознесла эту фигуру до привлекательного мифопоэтического вида. И Хотя как обычно не было недочета в полярных воззрениях, в трактовке творчества и жизни британского писателя как «апофеоза декадентского самовыражения», как «безумия каннибальской пляски чувства, эгоизма и тщеславия», позиция большинства российских писателей и критиков при воззвании к этим темам была полностью конкретной: характеризуя конфликт Уайльда с английским обществом, они постоянно воспринимали сторону Уайльда.
В представлениях российской публики равномерно формировался образ художника - ниспровергателя рутинного, очевидного. Прошедшего эволюцию от «проклятого поэта» до «верховного ясновидящего», сметающего все ходячие правды и утверждающего новые эталоны; образ художника - носителя утонченного вкуса и неповторимых аристократических манер.
Потребность сохранять обретённое реноме и поддерживать к для себя энтузиазм публики часто делало и само бытовое поведение актеров и живописцев нарочито-эпатирующим. Так, С.Маковский в рассказе о Дягилеве отмечает: «Дягилев был щеголем. Он держался с франтоватой развязностью, обожал порисоваться своим дендизмом… При случае и дерзил напоказ, не считаясь a la Oskar Wilde c «предрассудками добронравия» и не скрывая необычности собственных вкусов и влечений назло ханжам добродетели».
Жизнь художника, бьющая в воображении публики через край, издевающаяся над запретами, исполненная остроумия, вдохновения, воспринималась как желанный эталон раскрепощения и праздничка. Тут сказывалась одна из устойчивых мифологем публики, лелеемая ею надежда, что точно так же, как живописец изобретает достойное восхищения и подражания в искусстве, настолько же необыкновенным и искрометным он способен сделать собственный быт и отдых. Узнаваемый столичный театральный критик той поры В.Дорошевич утверждал: «Публика любит, чтобы её любимчик на сцене имел и прекрасные романы в жизни. Она просит этого от актера». Этим и разъясняется потребность заразиться артистичным мироощущением, надежда на него как залог возвышения в своей жизни.
По мере расширения собственного воздействия слава писателя, художника, музыканта в Рф приметно оттесняет славу древних аристократических родов. Так, например, чувство своей призванности, уникальности дарования докладывало чувство огромного плюсы поведению Миши Врубеля. Живописец отдавал для себя в этом отчет и при случае даже обыденному поведению стремился придать типичный творческий акт. Вот одна из зарисовок, изготовленная его другом, художником К.Коровиным. «К вечеру мы - я, Серов и Врубель - поехали обедать в «Эрмитаж». Врубель длительно одевался, повязав галстук, причесывался, надушил платок, надел фрак и кропотливо оправил рукава рубахи. В «Эрмитаже», заказывая обед, он гласил с метрдотелем почему-либо по-немецки. - Для чего это ты, Миша, спрашиваю, по-немецки с ним говоришь? Он же знает российский язык. - Он знает, но ему приятно гласить на родном языке, - произнес просто Врубель. ….Врубель ел прекрасно. В некий особой форме был этот роскошный, гладко причесанный, наряженный человек». Как понятно, Врубель обладал семью зарубежными языками.
Нимб значительности российского художника начала XX века в купе с неповторимым жизнетворчеством усиливал побуждения публики к подражанию его личности. Соответствующая для артистичной среды манера держаться, шутить, одеваться - все переносилось в обыденную жизнь, воспринималось детонатором взрывов, экспансий, горячащих кровь, пробуждающих непомерные страсти.
В какие бы культурно-исторические проявления не облекалась эта общественная потребность созидать в художнике модель полулегендарного существования, следует признать, что эта тяга, возникнув в XIX веке, в XX и XXI столетиях не только лишь не нисходит, но даже усиливается. В схожих формах «артистического жизнетворчества» сейчас продолжают соседствовать как полностью «легальные» стилистические приёмы, так и экстремальные, остро эпатажные методы. Разумеется, что последние призваны восполнить недочет энергетики самих произведений новейших живописцев, призваны концентрировать внимание не столько на продуктах творчества, сколько на скандальности сочиненных «перформансов». Играя по «рыночным правилам», создатели ряда столичных художественных выставок середины 90-х годов решаются на конструктивные поступки. Так, по сценарию 1-го из первормансов живописец забирается на вышку плавательного бассейна для того, чтоб начать мастурбировать на очах у зрителей. Оригинальность другой акции обеспечивает роль в ней видеоклипа, на котором художница запечатлевает процесс бритья собственного лобка и т.д. Перформансы такового типа получают вид клоунады с декадансным привкусом неистового эксгибиционизма…
Если устраниться от подобного рода последних форм самовыражения, то рвение дополнить собственный образ в искусстве «внехудожественным имиджем» можно рассматривать как явление в творческой среде укоренившееся и повсеместное. Андрей Вознесенский заразно говорил, как в один прекрасный момент зимой на чердаке собственной переделкинской дачи, раздевшись и закутавшись в полушубок, он караулил зарубежных журналистов, чтоб при их возникновении ринуться оголенным в снег(!) Игровой нрав такового жеста, разумеется, был должен подтвердить в очах западного мещанина репутацию российского писателя как богатыря, (из горячей баньки - в снег!), в каком переплавлены бесстрашная удаль и творческая одержимость…
Подводя результат данной теме, коснусь маленького другого эпизода. На телевидении проходила встреча с Элиной Быстрицкой. В конце беседы присутствующих зрителей попросили, обобщая своё воспоминание, именовать такое личностное качество, какое по их воззрению, актриса ценит выше всего. Последовали обыденные ответы: «доброта», «красота», «справедливость», «женственность» и и.д. Всё перечисленное было отвергнуто. В конечном итоге же приз от самой актрисы получил парень, высказавший предположение, что центральный лейтмотивом в личности Э.Быстрицкой является возделываемая ею «таинственность и загадочность». По правде, как подтверждает история, конкретно многозначность, «неопределимость», чувственно-смысловое мигание делают вокруг художника необыкновенную привлекательную ауру, неразгаданную харизму звезды. К магии настолько непостижимого вида художника неважно какая эра направляет свои фантазии и желания.
Олег Александрович Кривцун, доктор философских наук, доктор Литературного института им.А.М.Горьковатого.
