История Любви
Что можно поведать о двадцатипятилетней девице, которая погибла? Что она была прекрасная. Умная. Обожала Моцарта и Баха. Армстронга. Битлз. И меня. В один прекрасный момент, когда она соединила меня с этими музыкантами, я спросил, в каком порядке она нас любит? "В алфавитном" — ответила она, улыбнувшись. Я тоже тогда улыбнулся. А сейчас сижу и гадаю, включила ли она меня в этот перечень по имени — тогда я шел за Моцартом, либо по фамилии — тогда вклинивался меж Армстронгом и Бахом. Так либо по другому, первым я не выходил. И это меня по некий глуповатой причине катастрофически раздражало; наверняка, так как я вырос с идеей, что всегда должен быть первым. Домашняя традиция, осознаете? Осенью, уже на последнем курсе, я нередко занимался в библиотеке Редклиффского института. И не только лишь чтоб поглазеть на девченок, хотя, признаться, обожал их рассматривать. Просто место это было тихое, никто меня там не знал, ну и книжек в свободном доступе было больше. До еще одного экзамена по истории оставался всего один денек, а я еще не прочитал даже первую книжку из рекомендованного перечня — обычная гарвардская болезнь. И вот я поплелся к стойке выдачи, чтоб получить очередной том, который был должен выручить меня на последующее утро. На выдаче работали две девушки. Одна — высочайшая, с виду конкретная теннисистка, а другая — очкастая мышка. Я избрал Минни-Четыре-Глаза.
- У вас есть "Закат средневековья"? — спросил я. Она подняла на меня взор: - А у вас есть своя библиотека? - Гарвард имеет право воспользоваться Рэдклиффской библиотекой. - Я говорю не о праве, подготовишка, я говорю об этике. У вас там не меньше 5 миллионов томов, а у нас всего несколько ничтожных тыщ. А-а, с комплексом приемущества! Из числа тех, которые задумываются, что раз в Рэдклиффе впятеро больше студенток, чем в Гарварде - студентов, то они впятеро умнее. Обычно я их ставил на место, но на данный момент мне крайне нужна была эта чертова книжка. - Слушай, мне нужна эта чертова книжка! - Что за грубые слова, подготовишка?! - Кстати, с чего ты взяла, что я прогуливался на предварительные курсы? - По твоему виду - глуповатый и обеспеченный, - произнесла она, снимая очки. - Ошибаешься, - сделал возражение я. - По сути я бедный и умный. - Э, нет, подготовишка. Это я бедная и умная. Она смотрела на меня в упор. Глаза у нее были коричневые. Хорошо, может, с виду я и богач, но я не позволю студентке какого-то дамского института - даже с прекрасными очами - именовать меня глуповатым. - А с чего ты решила, что ты умная? - Так как не пойду с тобой пить кофе. - Да я тебя и не приглашаю. - Вот поэтому, — заявила она, — ты и дурачина.
***
Давайте объясню, почему я все-же пригласил ее испить чашечку кофе. Хитроумно капитулировав в решающий момент — другими словами, притворившись, что мне вдруг захотелось ее пригласить, я получил свою книжку. А потому что она не могла уйти до закрытия библиотеки, у меня было много времени усвоить несколько умных фраз о перемещении опоры царской власти от священников к арбитрам в конце одиннадцатого века. На экзамене мне поставили высшую оценку — такую же, которую я отдал ногам Дженни, когда она в первый раз вышла из-за стойки. Не скажу, но, что я настолько же высоко оценил ее одежку — очень халатную и богемную на мой вкус. В особенности мне не приглянулся некий мешочек в индейском стиле, который подменял ей сумку. К счастью, я ей об этом не произнес, а позже вызнал, что фасон выдумала она сама. Мы пошли в "Гнома" - небольшую забегаловку недалеко, куда, невзирая на заглавие, пускали и людей обыденного роста. Я заказал два кофе и еще шоколадное пирожное и мороженое (для нее).
- Меня зовут Дженнифер Кавиллери, - произнесла она. - Я американка итальянского происхождения. Будто бы я сам не додумался бы. - И мой главный предмет в институте - музыка, - добавила она. - Меня зовут Оливер, - сказал я. - Это имя либо фамилия? - спросила она. - Имя, - ответил я и потом признался, что полное мое имя, поточнее, большая его часть - Оливер Барретт. - О, - произнесла она. - Барретт... Как у поэтессы? * - Да, - подтвердил я. - Но мы не родственники. В последовавшей потом паузе я на уровне мыслей порадовался, что она не задала обыденного и раздражающего меня вопроса: "Барретт как Барретт-холл?" Ибо мой крест - быть в родстве с человеком, построившим Барретт-холл — самое огромное и самое уродливое здание в Гарварде, колоссальный монумент нашему семейному богатству, тщеславию и возмутительному Гарвардизму.
Позже она как-то притихла. Неуж-то уже не о чем побеседовать? Либо я очень грубо произнес, что не родственник поэтессы? Что вышло? Она просто посиживала и с полуулыбкой смотрела на меня. Чтоб кое-чем заняться, я принялся листать ее тетради. У нее был забавнй почерк — маленькие и заостренные буковкы, больших букв вообщем нет. (Кем она себя представляет? э. э. кам-мингсом, поэтом, не признававшим больших букв?) Посреди курсов, которые она посещала, были достаточно мутные: "Сравнит, ист. мир. лит-ры-105", "Музыка-150", "Музыка-201"...
- Музыка-201? Разве это не для аспирантов? Она утвердительно кивнула, не сумев скрыть гордости. - Полифония эры Возрождения. - Что такое полифония? - Ничего сексапильного, подготовишка. С какой стати я все это терплю? Она что, университетскую "Кримсон" не читает? Не знает, кто я таковой? - Эй, ты что, не знаешь, кто я таковой? - Знаю, — произнесла она с неким пренебрежением. — Ты тот, которому принадлежит Барретт-холл. Нет, она все-же не знала, кто я. - Нет, уже не принадлежит, — произнес я. — Мой прадедушка подарил его Гарварду. - Чтоб у его правнука не было заморочек с поступлением? Ну, это уж очень! - Дженни, если ты так уверена, что я лузер, для чего ты вынудила меня пригласить тебя в кафе? Она поглядела мне прямо в глаза и улыбнулась: - Мне нравится твоя фигура.
***
Хочешь побеждать, умей проигрывать. Это не феномен. Это приемлимо гарвардская черта — способность направить хоть какое поражение в победу. "Не подфартило вам, Барретт. Но игрались вы здорово!" "Ей-богу, я рад, что вы не раскисли, ребята. Я ведь знаю, как вы желали выиграть". Естественно, незапятнанная победа лучше. Самый желательный вариант — вырвать ее в последний момент. Короче, провожая Дженни до общежития, я все еще не терял надежды одолеть эту рэдклиффскую сучку. - Слушай, в пятницу вечерком хоккейный матч в Дартмуте. - Ну и что? - Желаю, чтоб ты пришла. Она ответила с обыденным для Рэдклиффа уважением к спорту: - Какого черта я пойду на этот зловонный хоккей? - Так как я буду играть, — многозначительно произнес я. Последовало куцее молчание. Слышно было, как падает снег. - А за кого? — спросила она.
Оливер Барретт IV Место рождения: Ипсвич, штат Массачусетс, США. Возраст: 20 лет. Рост: 5 футов 11 дюймов (180 см). Вес: 185 фунтов (83 кг). Институт: Филлипс Эксетер. Курс: выпускной. Основной предмет: публичные науки. В перечне наилучших на курсе: 1961, 1962, 1963. Будущая специальность: юриспруденция. В первой сборной: 1962, 1963.
Дженни уже наверное прочитала мою биографию в программе, которую раздавали зрителям. Я три раза напомнил нашему менеджеру Вику Клейману, чтоб ей ее дали. - Господи, Барретт, можно помыслить, это твое 1-ое свидание! - Заткнись, Вик, а то своими зубами подавишься.
Когда мы разминались на льду, я не махал ей рукою (еще не хватало!) и даже не смотрел в ее сторону. И все-же она, наверняка, задумывалась, что я поглядываю на нее. Ведь не из почтения же к южноамериканскому флагу она, дальнозоркая, сняла очки, когда исполняли государственный гимн? К середине второго периода мы выигрывали у Дартмута 0:0. Другими словами, Дейви Джонстон и я вот-вот должны были распечатать их ворота. Зеленоватые черти это почуяли и стали грубиянить. Они полностью могли переломать нашим пару костей, до того как мы переломим их оборону. Болельщики кричали, требуя крови. В хоккее это значит либо вправду кровь, или гол. Как говорится, положение обязует, и я никогда не отказывал зрителям ни в том, ни в другом. Дартмутский центральный нападающий Эл Реддинг рванулся в нашу зону, но я врезался в него, отобрал шайбу и ринулся в атаку. Трибуны взревели. Слева от меня был Дейв Джонстон, но я решил забивать сам, помня, что их вратарь малость трусоват — я нагнал на него ужасу, еще когда он играл за "Дирфилд". Но, до того как я успел кинуть, на меня навалились оба дартмутских заступника, и мне пришлось проехать за ворота, чтоб не утратить шайбу. Втроем мы рубились за спиной у вратаря, сшибаясь и швыряя друг дружку на борт. Моя рядовая стратегия в таких потасовках — молотить что есть силы по всему, что одето в цвета противника. Кое-где у нас под коньками металась шайба, но мы сконцентрированно старались выбить друг из друга Душу. Арбитр засвистел. - Вы! Две минутки штрафа! Я поднял глаза. Он демонстрировал на меня. Что я такового сделал, чтоб меня удалять? - Хорошо, арбитр, что я такового сделал? Но тот, похоже, не был размещен к продолжению диалога. Подъехав к судейскому столику, он проорал: - Номер семь, две минутки! Я, естественно, незначительно попрепирался — это уж так, для публики. Болельщики ожидают протестов, каким бы грубым ни было нарушение. Но арбитр от меня отмахнулся, и я, кипя от досады, покатил к лавке для штрафников. Я сел на место, звякнув коньками о пол, и услышал, как динамики гаркнули на весь зал: "Оливер Барретт из Гарварда, удален на две минутки за задержку". Масса недовольно загудела. Несколько гарвардских болельщиков громозвучно взяли под колебание ясность зрения и объективность судей. Я посиживал, пытаясь отдышаться, и не смотря на площадку, где наши вчетвером сражались с пятеркой Дартмута. - Ты почему тут прохлаждаешься, когда твои товарищи играют? Это был глас Дженни. Я оставил ее вопрос без внимания и принялся подбадривать собственных: - Давайте, ребята, держитесь! Отыми у него шайбу, ну! - Чем ты провинился? Я обернулся — все-же Дженни пришла на матч ради меня. - Перестарался, вот чем, — ответил я и опять стал следить за тем, как наши пробуют сдержать рвущегося к воротам Эла Реддинга. - Это большой позор тебе? - Дженни, прошу тебя. Я должен сосредоточиться. - На чем? - На том, как я прикончу этого ублюдка Реддинга. И опять стал смотреть за игрой, стараясь оказать своим хотя бы эмоциональную поддержку. - Ты любишь запятнанную игру? Взор мой был прикован к нашему вратарю, вокруг которого так и кишела зеленоватая нечисть. Мне не терпелось опять броситься в бой. Но Дженни упорствовала: - Может, ты и меня когда-нибудь прикончишь? - Прямо на данный момент, если ты не замолчишь. - Я ухожу. Прощай.
Когда я обернулся, она уже пропала. Я поднялся, чтоб лучше созидать, и в этот момент услышал, что мое штрафное время кончилось. Перемахнув через борт, я опять оказался на льду. Трибуны бурно приветствовали мое возвращение: с Барреттом дело пойдет. Где бы ни скрывалась на данный момент Дженни, она непременно услышит, какое ликование вызвал мой выход. А раз так, кого тревожит, где она на данный момент? Но где же она? Эл Реддинг сделал сильный бросок, и наш вратарь отбил шайбу Джини Кеннуэю, который перебросил ее мне. Устремившись вперед, я решил, что у меня есть толики секунды, чтоб метнуть взор на трибуны и найти Дженни. Так я и сделал. И сходу увидел ее. Она не ушла. В последующее мгновение я шлепнулся жопой на лед. Два зеленоватых ублюдка врезались в меня с 2-ух сторон, я свалился на спину и не знал, куда деться от стыда. Барретта завалили! Пытаясь затормозить скольжение, я слышал, как верные Гарвард цы стонут от досады за меня. И как болельщики Дартмута скандируют: "Лупи их! Лупи их!". Что произнесет Дженни?! "Дартмут" опять привел шайбу к нашим воротам, и голкипер опять отразил бросок. Кеннуэй протолкнул шайбу Джонстону, а тот кинул мне (я уже успел встать). Трибуны бесновались. Нужно забивать! Я схватил шайбу и на скорости ворвался в зону противника. Пара дартмутских защитников кинулась прямо на меня. - Вперед, Оливер, вперед! Врежь им по башке! Пронизывающий крик Дженни перекрыл рев трибун. В клике ее было упоение битвой. Я увернулся от 1-го заступника, саданул другого так, что он задохнулся, и позже, заместо того, чтоб кинуть в падении, я дал пас Дейви Джонстону, который появился справа, и он всадил шайбу в сетку. Гол! В последующую секунду мы кинулись обыматься и лобзаться — я, Джонстон и другие ребята. Мы тискали друг дружку, хлопали по спине, лобзались и прыгали от радости. (Все это на коньках.) Масса кричала. А дартмутский заступник, которого я сбил с ног, все еще не мог оторвать зад ото льда. Этот удар переломил хребет противнику. (В переносном смысле, естественно, — заступник отдышался и встал). В конечном итоге мы их побили 7:0.
***
Я искал очами Дженни. Неуж-то она одна отправилась в Рэдклифф пешком? - Дженни! Я отошел на пару шажков от болельщиков, отчаянно озираясь по сторонам и выкрикивая ее имя. В один момент она появилась из-за кустов, лицо упрятано в шарф, видны только глаза. - Эй, подготовишка, тут катастрофически холодно. Как я был рад ее созидать! - Дженни! Как-то само собой я просто поцеловал ее в лоб. - Я для тебя разрешала? — спросила она. - Что? - Разве я разрешала для тебя меня поцеловать? - Извини. Увлекся. - А я нет. Мы были одни. Было мрачно, холодно и поздно. Я опять поцеловал ее. Но не в лоб и не легким поцелуем. Поцелуй был долгим, страстным и приятным. Когда он закончился, Дженни все еще держала меня за рукава. - Мне это не нравится, — произнесла она. - Что? - То, что мне это нравится. Всю дорогу назад (я был с машиной, но Дженни захотелось идти пешком) она держала меня за рукав. Не за руку, а за рукав. Не знаю, почему. У дверей общежития я не стал целовать ее на прощание. - Знаешь, Дженни, может так получиться, что я не позвоню для тебя несколько месяцев. Она помолчала секунду. Несколько секунд. В конце концов спросила: - Почему? - А может, позвоню, как вернусь к для себя. Оборотился и стремительно зашагал прочь. - Гад! — проговорила она мне вослед. Я обернулся: - Что, Дженни, для тебя можно, а другим нельзя?! Хотелось бы рассмотреть выражение ее лица в этот момент, но нельзя было нарушать стратегические планы.
* * *
Мой сосед Рэй Стрэттон играл в покер с 2-мя своими приятелями-футболистами. - Привет, зверье! Они ответили соответствующе. - Каковы сейчас успехи, Оливер? - Гол и пас. - С Кавиллери? - Не ваше дело, — отрезал я. - Кто такая? — полюбопытничал один из гиппопотамов. - Дженни Кавиллери, — растолковал Рэй. — Тощая такая, с музыкального. - А, знаю, — произнес 3-ий. — Вкусная жопка! Игнорируя этих грубых и похотливых говнюков, я распутал телефонный шнур и понес аппарат к для себя в спальню. - Она играет на рояле в Баховском обществе, — сказал Стрэттон. - А во что она играет с Барреттом? - Наверняка, в ну-ка отыми. Ржанье, хрюканье, гогот. Я же говорю — скоты. - Джентельмены! — заявил я на пороге. — В жопу вас всех. Захлопнув дверь перед новейшей волной скотских криков, я разулся, улегся на кровать и набрал номер Дженни. Мы говорили шепотом. - Дженни! - Да? - Как ты прореагируешь, если я для тебя скажу... Я заколебался. Она ожидала. - Мне кажется... что я в тебя втюрился. Опять молчание. Позже она ответила очень тихо: - Говнюк ты, вот что я для тебя скажу. И повесила трубку. Я не расстроился. И не опешил.
Меня ранили в игре с Корнелльским институтом. Сам повинет. Во время острого момента я сделал роковую ошибку, обозвав их центрального нападающего "говняным канадцем". Забыв, что в их команде четыре канадцев. Все патриоты, здоровые и с неплохим слухом. Так меня к тому же удалили. И не на две минутки, а на 5 — за стычку. Слышали бы вы, как на это реагировали корнелльские болельщики, когда об этом объявили по стадиону. Из наших не много кто притащился в такую дыру. Здесь в Итаке, штат New-york, наших болельщиков было не достаточно, хоть это и был решающий матч. 5 минут! Усаживаясь на лавку штрафников, я лицезрел, как рвет на для себя волосы наш тренер. Джеки Фелт примчался ко мне. Здесь только я и нашел, что вся правая половина лица у меня перевоплотился в кровавое месиво. "Господи, — причитал он, пытаясь приостановить кровь. — Господи, Оливер!" Я посиживал тихо, отрешенно смотря впереди себя. Было постыдно глядеть на площадку — нам забросили шайбу. Счет стал равным. Более того, они полностью могли выиграть матч — а с ним и первенство. Черт возьми! Мне еще посиживать больше 2-ух минут! На обратной трибуне, где посиживали малочисленные гарвардцы, правило мрачное молчание. Обо мне запамятовали уже и свои, и чужие болельщики. Только один зритель как и раньше не отрывал глаз от лавки штрафников. Да, он был тут. "Если совещание закончится впору, постараюсь приехать". Посреди гарвардских болельщиков посиживал — но, очевидно, не болел — Оливер Барретт III. Молчком и без чувств следил он за тем, как заклеивают пластырем последнюю кровоточивую ссадину на лице его единственного отпрыска. О чем он задумывался в эту минутку? "Оливер, если для тебя так нравится драться, может, займешься боксом?" "В Эксетере нет боксерской команды, отец". "Наверняка, мне не нужно ходить на твои игры". "Ты думаешь, я дерусь ради твоего наслаждения?" "Я бы не стал употреблять слово "наслаждения". Хотя, кто знает, о чем он задумывается? Ведь Оливер Барретт III — это ходячая, время от времени говорящая, гора Рашмор. Может, он предавался на данный момент собственному обыкновенному самолюбованию. Смотрите на меня! Тут так не много гарвардских болельщиков, но какой-то из них —я! Я, Оливер Барретт III, очень занятой человек, мне нужно банком управлять, но я отыскал время приехать на этот дурной хоккейный матч. Как здорово! (Для кого?). Масса снова завопила, сейчас громче — нам опять забили. С красноватым от злобы лицом Дэйви Джонстон проехал мимо меня, даже не взглянув. Злой, а в очах, кажется, слезы. Господи, помилуй! Я, естественно, понимаю, решающий матч и все такое, но слезы?! Мы проиграли 3:6. Изготовленный после матча рентген показал, что сломанных костей нет, и доктор Ричард Зельцер наложил двенадцать швов мне на правую щеку. Джеки Фелт слонялся по кабинету, рассказывая корнелльскому доктору, что я некорректно питаюсь и что всего этого можно было избежать, если б я воспринимал соляные таблетки. Доктор Зельцер его проигнорировал, а меня строго предупредил, что я чуть не повредил "дно орбиты" (это таковой мед термин) и что лучше бы мне не играть неделю. Я его поблагодарил, и он ушел, преследуемый по пятам Фелтом, который продолжал разглагольствовать о правильном питании. В конце концов я остался один. Не спеша принял душ, стараясь не омочить пораненое лицо. Новокаин переставал действовать, но чувствать боль было даже приятно. И то — ведь вся эта ерунда из-за меня произошла: и 1-ое место прокричали, и вообщем дали себя одолеть, чего издавна уже не бывало. Может, в этом не только лишь я был повинет, но тогда я винил только себя. В раздевалке никого не было. Наверное, все уже в мотеле. Ясное дело, никто не желает меня созидать, не вожделеет говорить. С мерзким вкусом горечи во рту, — а мне было так хреново, что она вправду на вкус ощущалась, — я собрал вещички и вышел на улицу. Несколько гарвардских болельщиков всe еще были там, на ледяном ветру в северной части штата New-york. - Как твоя щека, Барретт? - Ничего, нормально, мистер Дженкс. - Наверное, бифштекс на данный момент хочешь, — произнес другой знакомый глас. Это был Оливер Барретт 3-ий. Очень похоже на него — вспомнить наше старинное семейное средство от подбитого глаза — приложить кусочек сырого мяса. - Спасибо, отец, — произнес я. — Доктор уже обо всем позаботился, — и прикоснулся пальцем к пластырю, под которым прятались двенадцать наложенных швов. - Да нет, сынок, я имею в виду, съесть. За обедом у нас снова состоялся обычно тупой обмен репликами, начиная с "Как дела, сынок?" и кончая "Что я могу тебе сделать?" - Как дела, сынок? - Нормально, отец. - Скула болит? - Нет. — А ведь болело всe посильнее. - Давай, Джек Уэллс поглядит тебя в пн. - Да не нужно, отец. - Но ведь он спец... - Так ведь и корнуэлльский доктор не ветеринарный врач, — перебил я его еще одну снобистскую тираду о преимуществе профессионалов, профессионалов и иных знатоков. - Жалко, — произнес Оливер Барретт 3-ий, — у тебя зверские порезы. Здесь я поразмыслил: может, это он так выражает неодобрение моим действиям на льду. Но произнес другое: - Ты имеешь в виду, что я вел себя как зверек? На лице у него появилось удовлетворенное выражение, так как удалось спровоцировать меня на вопрос, но он только произнес: - Это ты заговорил о ветеринарах. Я решил внимательнее изучить меню.
***
К тому времени, когда принесли горячее, он уже начал свою новейшую дурацкую проповедь. О победах и поражениях. Произнес, что мы утратили звание чемпионов (какое четкое наблюдение, папочка!), но что вообще-то в спорте важнее не выигрывать, а участвовать. Всe это было подозрительно похоже на лозунг Олимпийских игр, и, решив, что на данный момент он перейдет на рассуждения о преимуществе Олимпиад перед таковой ерундой как первенство институтов, я быстренько его заткнул, повторяя как попа "Да, естественно" и "Точно, конкретно так". Тогда он начал последующую свою возлюбленную тему: мои планы. - Скажи, Оливер, из Юридической школы для тебя уже ответили? - Вообще-то, отец, я еще не точно решил об этой школе. - Я тебя не о том спрашиваю. Я спросил, что они в школе о для тебя решили? Очень остроумно. Может, мне еще улыбнуться нужно? - Нет, отец, они мне еще не ответили. - Я мог бы позвонить Прайсу Циммерману. - Нет! — я не отдал ему договорить. — Пожалуйста, не делай этого. - Не для того, чтоб воздействовать, а просто так, поинтересоваться... - Отец, я желаю чтоб мне ответили письмом, как и всем остальным. Пожалуйста, не вмешивайся. - Да. Естественно. Отлично. - Спасибо. - И позже, тебя ведь практически наверняка воспримут и так, — добавил он. Не знаю, как это у него выходит, но Оливер Барретт 3-ий умеет унизить меня, даже когда хвалит. - Совершенно и не наверное, — ответил я. — У их ведь там нет хоккейной команды. Не знаю, чего это я себя унижал. Может, из чувства противоречия. - У тебя есть и другие плюсы, — заявил Оливер Барретт 3-ий, но развивать данную тему не стал. (Ну и сомневаюсь, что сумел бы.) Пища в ресторане была не лучше нашего разговора. Хотя я могу предсказать, что булочки будут черствыми, еще до того, как их принесут, но никогда не могу угадать, что захотит обсудить со мной отец. - Не считая того, всегда можно вступить в Корпус мира, — произнес он ни с того, ни с этого. - Чего? ~ Я даже не сообразил, вопрос это либо утверждение. - По-моему, Корпус мира — хорошая вещь. Ты согласен? - Ну, — ответил я, — во всяком случае лучше, чем Корпус войны. Сейчас мы были квиты. Я не осознавал, что он имеет в виду, и напротив. Значило ли это, что тема исчерпана и сейчас мы перейдем к дискуссии других текущих заморочек и правительственных программ? Нет. Я на мгновение запамятовал, что главнейший наш предмет — мои планы. - Я бы не возражал, если б ты вступил в Корпус мира. - Я тоже, — произнес я, желая сравняться с ним в благородстве. Я знаю, он меня все равно никогда не слушает, и потому не опешил, что он пропустил мимо ушей мой узкий сарказм. - А посреди твоих однокашников, — продолжал он, — какое к нему отношение? - К кому? - К Корпусу мира. Считают ли они, что он имеет какое-то значение в их жизни? Похоже, слышать слова "да, отец" моему папе также нужно, как рыбе — вода. - Да, отец. Яблоковый пирог, даже он оказался черствым.
***
В половине двенадцатого я проводил его к машине. - Я чего-нибудть могу тебе сделать, сынок? - Нет, отец. Размеренной ночи. И он уехал. Да, меж Бостоном и Итакой, штат New-york, летают самолеты, но Оливер Барретт 3-ий предпочел приехать на машине. Не поэтому, что желал выдать несколько часов за рулем за жест родительской заботы, нет. Просто он любит водить машину. Стремительно водить. А в тот поздний час и на таковой машине, как у него ("Астон Мартин ДБС"), можно ехать катастрофически стремительно. Я не колебался: Оливер Барретт 3-ий решил побить собственный свой рекорд скорости на маршруте Итака — Бостон, который он установил в прошедшем году, после того, как мы выиграли в конце у Корнелльского института. Знаю: я лицезрел, как он посмотрел на часы перед отъездом. Я возвратился в мотель, чтоб позвонить Дженни, и это была единственная не плохая вещь за весь вечер. Я поведал Дженни про стычку (не уточняя ее причину) и ощутил, что история ей приглянулась. Не достаточно кто из ее утонченных друзей-музыкантов давал либо получал по роже. - Но ты, по последней мере, прикончил того типа, который тебя стукнул? — спросила она. - Да, полностью. - Жалко, я не лицезрела. Может, побьешь кого-нибудь на матче в Йеле, а? - Непременно. Я улыбнулся. Как она обожала обыкновенные утехи.
- Дженни на телефоне понизу, — сказала мне в пн вечерком дежурившая на входе в общежитие студентка, хотя я не успел именовать ни себя, ни цели собственного визита. Очко в мою пользу, решил я. Наверное она читает «Кримсон» и знает, кто я таковой. Ну, да хорошо, это мне обычно. Важнее то, что Дженни не прячет, что встречается со мной. - Спасибо, — произнес я. — Подожду тут. - Жаль, что в Корнелле так вышло, — произнесла дежурная. — "Кримсон" пишет, на тебя сходу четыре накинулись. - Точно. А позже меня же и удалили. На 5 минут. - Ага... Разница меж знакомым и болельщиком та, что с последним через минутку уже не о чем гласить. - Дженни все еще на телефоне? - Да, — ответила она, взглянув на коммутатор. Любопытно, с кем она гласит, отнимая время, выделенное ею на свидание со мной? С кем-нибудь из собственных музыкантов? Я знал, что некоторый Мартин Дэвидсон, студент последнего курса Адамс-колледжа и дирижер оркестра Баховского общества, претендует на исключительное внимание Дженни. На ее тело он не претендовал; он вообщем ничего не мог поднять, не считая дирижерской палочки. Но все равно, пора закончить его посягательства на отведенное мне время. - А где этот телефон, который понизу? - Там за углом, — она показала, где. Я еще издалече увидел Дженни. Дверь будки она оставила открытой. Я шел медлительно, надеясь, что она увидит меня, увидит все мои бинты и раны и, бросив трубку, кинется в мои объятья. Приблизившись, я уже мог разобрать клочки ее разговора. - Да, естественно! Непременно. Я тоже, Фил. Я тоже тебя люблю, Фил! Я тормознул. С кем она гласит? Это не Дэвидсон — того зовут не Фил. Я уже издавна проверил его по нашему справочнику: Мартин Юджин Дэвидсон. Высшая школа музыки и искусств. Домашний адресок: New-york, Ривер-сайд-драйв, 70. Судя по фото, чувствительный и интеллигентный парень, весит кг на 20 5 меньше меня. Но для чего я думаю об этом Дэвидсоне? И он, и я брошены Дженнифер Кавиллери ради кого-либо, кому она в этот момент (ну и сучка!) признается в любви и отправляет поцелуи по телефону. Отсутствовал всего 40 восемь часов, и уже некий говнюк по имени Фил забрался к ней в кровать (так, наверняка, и есть!). - Да, Фил, я тебя тоже люблю. Вешая трубку, она, в конце концов, увидела меня и, даже не покраснев, улыбнулась и отправила воздушный поцелуй. Позже чмокнула меня в здоровую щеку. - Слушай, ты страшно выглядишь! - Я ранен, Дженни! - Но ведь тот юноша смотрится еще ужаснее? - Да, и намного. Мои конкуренты всегда смотрятся ужаснее. Я произнес это как можно более устрашающе, намекая, что вышибу мозги хоть какому конкуренту, который залезет к ней в кровать, пока меня по моей же глупости нет рядом. Она ухватила меня за рукав, и мы направились к двери. - Пока, Дженни, — произнесла дежурная. - Пока, Сара-Джейн, — отозвалась Дженни. Когда мы вышли на улицу и уже собирались сесть в мою машину, я набрал в легкие побольше вечернего воздуха и как можно небрежнее спросил:, - Слушай, Дженни... - Да? - Э-э... Кто этот Фил? Она ответила мне, садясь в машину: - Мой отец. Так я и поверил. - Ты зовешь собственного отца "Фил"? - Да, это его имя. Как ты зовешь собственного? Дженни как-то уже гласила мне, что ее воспитал отец, и что он держит пекарню в Крэнстоне, штат Род-Айленд. Мама погибла в авто катастрофе, когда Дженни была совершенно малеханькой. Все это она поведала мне, объясняя, почему у нее нет водительских прав. Ее отец — во всех других отношениях "хороший юноша" (по ее словам) — стал страшно суеверен и не давал собственной единственной дочери водить машину. Ей это очень мешало в последних классах школы, когда она стала брать уроки фортепиано в Провиденсе. Зато в длительных автобусных поездках она успела прочитать всего Пруста. - Потому что же ты зовешь собственного? — повторила она собственный вопрос. Я задумывался совершенно о другом и не сообразил вопроса. - Кого собственного? - Каким термином ты пользуешься для обозначения собственного родителя? Я именовал термин, который всегда крутился у меня на языке. - Сукин Отпрыск. - Прямо в лицо? — не поверила она. - Я никогда не вижу его лица. - Он носит маску? - Да, пожалуй. Каменную. Всю из камня. - Да перестань, он наверное катастрофически гордится тобой. Ты ведь именитый гарвардский спортсмен. Я стремительно посмотрел на нее. Похоже, она многого не знает. - Он тоже был известным спортсменом, Дженни. - Посильнее, чем ты? Мне нравилось, что она такового высочайшего представления о моих спортивных достижениях. Жалко, что придется уценить себя, рассказав ей об успехах отца. - Он участвовал в финишном заезде байдарок-одиночек на Олимпийских играх 1928 года. - Ничего для себя! — произнесла она. — И выиграл? - Нет, — ответил я. И она, по-моему, додумалась, что меня несколько утешает тот факт, что в конце отец был только шестым. Мы малость помолчали. Сейчас Дженни, наверняка, усвоит, что быть Оливером Барреттом Четвертым — это означает не только лишь жить рядом с сероватым каменным зданием в Гарвардском институтском городе. Это к тому же тяжкий физический гнет. Гнет чужих спортивных достижений. Я имею в виду — нужно мной. - Но что он такового сделал, чтоб заслужить звание сукиного отпрыска? — спросила Дженни. - Он меня принуждает. - Как это? - Ну, принуждает, — повторил я. Глаза у нее стали как два блюдца. - Ты имеешь в виду инцест? — спросила она. - Это твои задачи, Дженни. Мне собственных хватает. - Каких, Оливер? Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что он тебя принуждает? - Принуждает делать правильные вещи. - А что неверного в правильных вещах? — спросила она, и сама обрадовалась от получившейся игры слов. Я ответил, что терпеть не могу, когда меня программируют на продолжение Барреттовской традиции — да она и сама должна была это осознать, видя, как я морщусь, когда мне приходится после имени именовать свои порядковый номер. И еще мне не нравится, что каждый семестр я должен выдавать некоторое количество академических фурроров. - Ну естественно, — произнесла Дженни с нескрываемым сарказмом. — Я уже увидела, как для тебя не нравится получать высшие оценки и играть за сборную... - Я терпеть не могу, что отец ждет от меня только фурроров. — Я никогда ранее этого не гласил (хотя всегда задумывался), и на данный момент ощущал себя катастрофически неудобно; но мне было надо разъяснить Дженни все. — А он даже бровью не поведет, когда мне вправду что-то удается. Он полностью все воспринимает как само собой разумеющееся. - Но он же занятой человек. Ему ведь нужно управлять всеми этими банками и много чем еще. - Господи, Дженни, на чьей ты стороне? - А это что, война? — спросила она. - Непременно. - Но это забавно, Оливер. Похоже, я ее совсем не уверил. Тогда я и заподозрил, что у нас с нею расхождения во взорах на жизнь. С одной стороны, три с половиной года в Гарварде и Рэдклиффе превратили нас обоихx в уверенных в себе интеллектуалов, которых обычно и создают эти институты. Но когда дело доходило до того, чтоб признать, что мой отец изготовлен из камня, она цеплялась за какие-то атавистические итальянско-средизем-номорские понятия типа "папа любит собственных детей", и спорить не о чем. Я попробовал привести приятный пример. Наш дурной "антиразговор" с папой после матча в Корнелле. Рассказ очевидно произвел на нее воспоминание. Но полностью не то, на которое я рассчитывал. - Так он специально приехал из Бостона в Итаку ради какого-то дурного хоккейного матча? Я попробовал разъяснить ей, что мой отец — это сплошная форма и никакого содержания. Но она оставалась под впечатлением того, что он сделал настолько длинный путь ради такового (относительно) неиндивидуального спортивного действия. - Слушай, Дженни, давай оставим это, хорошо? - Слава богу, что ты так зациклен на собственном отце, — произнесла она. — Это значит, что для тебя еще далековато до совершенства. - Хочешь сказать, что ты совершенство? - Естественно, нет, подготовишка. Разве я стала бы тогда с тобой встречаться? Снова все поначалу.
Желаю сказать пару слов о наших интимных отношениях. Умопомрачительно длительно их не было совсем. Другими словами ничего более сурового, чем те несколько поцелуев, о которых я уже поведал (и которые до сего времени помню в мелких подробностях). Это было для меня необычно — по природе я горяч, нетерпелив и предприимчив. Если б кто-либо произнес хоть какой из хорошего 10-ка девиц в Тауэр-корт, Уэллесли, что Оливер Барретт 4-ый раз в день в течение 3-х недель встречается с женщиной, но никогда не переспал с ней, она бы наверное рассмеялась и подвергла сомнению дамские плюсы этой особы. Но очевидно, дело было не в этом. Я не знал, как действовать. Только не нужно осознавать меня очень практически. Я знал все ходы. Но не мог совладать с своими эмоциями и сделать эти ходы. Дженни была так умна, что я страшился, что она просто рассмеется над тем, что я привык считать изысканно-романтичным (и неотразимым) стилем Оливера Барретта 4-ого. Да, я страшился, что она отторгнет меня. Либо воспримет, но не по тем причинам, по которым я желал, чтоб она меня приняла. Всеми этими путаными объяснениями я желаю сказать одно: мои чувства к Дженни были другими. Я не знал, как сказать ей об этом, и совета спросить было не у кого. ("Было надо спросить у меня!" — произнесет она позже.) Я чувствовал эти чувства. К ней. Ко всему в ней и вокруг нее. - Ты завалишь экзамен, Оливер. Мы посиживали у меня в комнате в воскресенье деньком и занимались. - Оливер, ты завалишь экзамен, если будешь просто посиживать и глядеть, как занимаюсь я. - Никуда я не смотрю, я занимаюсь. - Не лги. Ты разглядываешь мои ноги. - Только время от времени. Сначала каждой главы. - Что-то уж очень недлинные главы в твоей книжке. - Слушай, самовлюбленная сучка, не так ты хороша. - Я знаю. Но что я могу поделать, если ты думаешь по другому. Я откинул книжку и подошел к ней. - Дженни, ну как я могу читать Джона Стюарта Милля, если каждую секунду умираю от желания заняться с тобой любовью. Она нахмурилась. - Оливер, прошу тебя! Я присел на корточки рядом с ее стулом. Она опять уставилась в книжку. - Дженни... Она тихо закрыла книжку, отодвинула ее и положила руки мне на плечи. - Оливер, прошу тебя... Тут-то все и вышло. Все.
* * *
Наша 1-ая физическая близость была полярной противоположностью нашему первому разговору. Все было так нерасторопно, так тихо, так лаского. Я и не додумывался, что это и была реальная Дженни, нежная Дженни, чьи прикосновения так легки и любовны. Но по-настоящему я опешил себе. Я тоже был нежен. Я был ласков. Неуж-то это и был реальный Оливер Барретт 4-ый? Я уже упоминал, что никогда не лицезрел хоть одной расспахнутой пуговицы на кофте у Дженни. И опешил, найдя, что она носит небольшой золотой крестик. На цепочке, которую не снять. Так что когда мы занимались любовью, крестик оставался на ней. Когда мы отдыхали тем расчудесным деньком, когда кажется, что ничего больше не имеет значения и в то же время значения исполнено все, я прикоснулся к этому крестику и спросил, что произнес бы ее священник, узнав, что мы с ней в одной постели. Она ответила, что у нее нет священника. - Разве ты не добропорядочная церковная женщина? - Я женщина, — ответила она. — И добропорядочная. Она поглядела на меня, ждя доказательства, и я улыбнулся. Она улыбнулась в ответ. Так что два пт из 3-х. Тогда я спросил ее, по
