Наглость искусства

Sois insolent, c’est la seule chance! Будь нахальным – это единственный шанс! М.Бланшо

Наглость как особенная форма поведения может иметь различный культурный смысл. Морис Бланшо в эссе “О наглости как виде роскошных искусств” писал: “Наглость - никак не никчемное искусство. Это средство оставаться верным для себя и превосходить других во всех обстоятельствах, когда они имеют другие достоинства. Это также волевое желание отторгать принятое, обычные стереотипы”. Дендистское правило «удивлять неожиданностью», направленное конкретно на ломку стереотипов, создавало подходящую почву для особенной формы наглости. Денди как фавориты моды, казалось, дерзко состязались меж собой, испытывая на крепкость публичные условности.

В дендистских манерах часто чувствовался специфичный метод – джентльменская вежливость в купе с прохладной наглостью. Браммелл был мастером этого ироничного стиля – лишней любезности, за которой сквозило скрытое высокомерие либо даже презрение. Показывая утонченный риторический эквилибр, он смущал собеседников, заставляя их багроветь либо прикусить язык. Все именитые остроты Браммелла выдержаны конкретно в этом стиле: “Вы это называете фрак?” (в ответ на вопрос о качестве фрака) либо “Я не могу считаться элегантным, раз Вы отмечаете это” (после комплимента в собственный адресок).

В общении преувеличенно-саркастическая любезность производила деструктивный эффект – сомнения и дискомфорта. «Изысканная вежливость таила внутри себя еле приметные нехорошие знаки, образуя смешанное послание», - пишет Домна Стантон об этом сложном искусстве. Тот, к кому обращались, пребывал в недоумении, не понимая, или над ним глумятся, или молвят серьезно. Реагировать на это было еще труднее, чем на простую грубость, так как драматичность была внезапной и узкой.

Вот Пелэм, денди из романа Бульвера-Литтона, дискутирует с вульгарной светской дамой:

« - Вы ездили в Бат прошлой зимой, мистер Пелэм? - Нет, леди Бэбелтон, к огорчению, я был в наименее аристократическом месте. - А где конкретно? - В Париже. - По правде? А вот я никогда не бывала за границей. Я считаю, что лицам высочайшего звания незачем уезжать из Великобритании, они должны оставаться там и поощрять индустрия нашей страны. - Ах! – воскрикнул я, дотрагиваясь до дурачся леди Бэбелтон. – Какой миленький манчестерский узор! - Манчестерский узор! – в страхе воскликнула вдова пэра Великобритании. – Да что Вы, это самая что ни на есть реальная индийская шаль; неуж-то, мистер Пелэм, Вы серьезно думаете, что я ношу вещи, сделанные в Великобритании? - Тыщу раз прошу прощения, миледи! Я ничего не смыслю в нарядах; но ворачиваясь к тому же вопросу, я полностью делю Ваше убеждение, что мы должны поощрять нашу индустрия и не ездить за границу»…

В этом «невинном» разговоре леди Бэбилтон дважды попадает в ловушку дендистской драматичности: - по поводу «менее аристократического» Парижа и в связи с «непатриотичной» индийской шалью. В каждом случае сарказм облечен в форму неповторимой вежливости, так что не понимающий насмешки может и впрямь поразмыслить, что, например, Пелэм «ничего не смыслит в нарядах» и от всей души призывает поощрять английскую текстильную индустрия. Но дама, к счастью себе, так неумна, что не осознает собственного проигрыша.

Эффект дендистской глумливой вежливости усиливался благодаря позе прохладного равнодушия, проистекающей из правила «ничему не удивляться». Сочетание наглости и апатии делает воспоминание ленивого приемущества, подкрепленного умело-небрежной расслабленностью в стиле «La Sprezzatura». Непроницаемое выражение лица тоже содействовало этому чувству власти, полного контроля ситуации. Такие приемы зрительной стратегии, как рассматривание человека в лорнет либо, напротив, «незамечание» в упор, также относятся к этому смысловому полю.

Барбе Д’Оревильи, анализируя нрав Браммелла, не один раз отмечает необыкновенную присущую ему грубость. Это и есть разновидность той дендистской наглости, о которой мы ведем речь. «Для того, кто ею обладает, грубость – лучшая защита, какую только можно отыскать против настолько нередко агрессивного нам тщеславия других, и она же самый стильный плащ, скрывающий недочеты, которые мы сами внутри себя находим».

Но подлинно дендистская грубость, по воззрению Барбе Д’Оревильи, вероятна лишь на фоне грации, либо неповторимой любезности. Они оттеняют друг дружку, только выигрывая в сочетании: «Без Грубости Грация походила бы на тусклую блондиночку, а Грубость без Грации может показаться очень жаркой брюнеткой». Браммелл в высшей степени обладал этим искусством дозированного остроумия и обмысленной грубости. “ Он соединял в равных толиках ужас и любезность и составлял из их волшебное зелье собственного притягательности ”, - писал о нем Барбе Д’Оревильи, будто бы речь шла о некоторой алхимической формуле.

Если пропорция нарушается, то мы имеем дело совершенно с другим качеством – грубостью: «Дерзость граничит с грубостью, подобно тому, как возвышенное граничит со забавным, и, утратив тонкость выражения, она гибнет» .

Это принципиальный аспект: ведь время от времени в светских манерах проскальзывала откровенная грубость. Сошлемся на роман Бульвера-Литтона “Годольфин”, в каком дается объективная картина светских характеров. Основная героиня, Констанс, описывается сначала как фаворит моды. “Власть моды! Эту загадочною и возвышенную силу она искусна навести по собственному желанию. Её интуитивное познание человеческих нравов, такт и изящество были конкретно теми свойствами, которые требовались для моды, и она сосредоточилась на этой сфере. Грубость, умело чередуемая с очаровательной мягкостью и простотой воззвания, только усиливала эффект. Она заставляла робеть и обеспечивала победу. И грубость скоро даже прибавила ей популярности, так как она всегда была ориентирована на тех, чьим унижениям другие были в глубине души рады. Она никогда не высмеивала скромность либо гордость, подкрепленную достоинством. Но зато ей нравилось унижать надменных глуповатых герцогинь либо разбогатевших простолюдинов”.

Как лицезреем, романист одобряет грубость Констанс, что может показаться странноватым. Но он делает важную обмолвку: адресаты грубых реплик - “надменные герцогини и разбогатевшие простолюдины”, очевидно не заслуживающие авторских симпатий. Ну и сама Констанс, что очень значительно для осознания её стратегии, по происхождению не принадлежит к знатным кругам. Она берет на вооружение “плебейскую” грубость, пренебрегая главным правилом аристократического воспитания: говорить со всеми ровно и обходительно независимо от общественного статуса человека.

Обратимся к эпизоду, где грубость Констанс обрисована на практике: дело происходит на балу и к героине обращается её недоброжелательница, баронесса Уинстон: “Как поживаете, мисс Вернон? Вы отлично выглядете. Как можно веровать слухам о Вас?” - и баронесса показала зубы, что означало ухмылку. - “Какие слухи имеет в виду Ваша светлость?” - “Ну, я полагаю, лорд Эрфингам должен быть в курсе и я вожделела бы ради Вас обоих, чтоб эти слухи оправдались”. - “Дожидаться, чтоб баронесса Уинстон что-либо произнесла членораздельно, было бы пустой растратой времени для всех”, - произнесла высокомерная Констанс с той грубостью, которую она тогда любила и которая сделала её известной”. Когда же в конце концов баронесса, не смутившись, все-же делится с ней типо услышанными кое-где сплетнями по поводу грядущего замужества Констанс, она получает еще больше резкий отпор: “Я задумывалась до сего времени, - произнесла Констанс, - что люди, передающие чужие сплетни, достойны презрения. Но сейчас я понимаю, что более отвратны те, кто сами изобретают сплетни”.

Схожий “обмен любезностями” - обычный случай из истории этикета, когда вежливость преобразуется в свою противоположность и поболее уверенный внутри себя из соперников одолевает за счет грубости либо неприкрытого цинизма. Баронесса в нашем примере, желая поиздеваться над Констанс, всё же не нарушала наружных приличий, что как раз, не задумываясь, делает Констанс. Но она оправдывает свое поведение мотивами “мести” за погибшего отца, которым пренебрегли его аристократические друзья, и сострадание читателя остается на её стороне.

Совершенно другой случай представляет из себя ироничная грубость как проявление мизантропии и несносного нрава. В романе Эжена Сю “Парижские потаенны” (1842-1843) выведен барон де Люсене, поведение которого все окружающие воспринимают как эталон вульгарности. Его возлюбленный прием - приписывать людям несуразные заболевания либо невообразимые увечья и потом во всеуслышанье выражать свое сострадание. Лицезрев 1-го государя, он на публике осведомляется: “Боже мой, боже мой, Вы так и не смогли отвертеться от собственных утренних рвот?”

Схожий розыгрыш - только малая часть светских промахов барона. Его манеры не укладываются сначала в обыденный кодекс чисто физического поведения. Он “развалился на диванчике рядом с маркизой, после этого закинул левую ногу на правую и схватился рукою за собственный ботинок”, дальше он ударяет по собственной шапке “как по баскскому барабану” и отрывает стволы у вьющегося растения. В обществе он гласит “крикливым, пронзительным голосом”, разламывает веера и флаконы с духами у дам, а свою неприязнь выражает никак не чинясь: “Как мне охото скинуть тюрбан с этой неприятной жеманницы!”

В чем отличие его поведения от дендистских розыгрышей и преднамеренных скандалов? Денди как профессиональный актер в совершенстве обладает искусством моментальной смены ролей: язвительный укол только оттеняет его прохладную любезность, его розыгрыши - особенная приправа к обыкновенной светской галантности. А барон де Люсене по-другому вести себя не может, просто так как такой его характер; он всегда играет единственную роль - себя самого, и оттого его воспринимают как персонажа комедии, противного клоуна.

Не исключено, что такая форма поведения всходит к традиции шутовской вседозволенности: средневековое общество, например, санкционировало шутовское поведение как особенный жанр, уместный в определенных ситуациях, когда в карнавальной манере низвергались авторитеты и опрокидывались социальные иерархии. Вольное воззвание с особами хоть какого ранга, запанибратские оскорбления, вызывающие жесты числились в этом контексте нормальными. Но схожий тип шутовской наглости как легализованного нарушения конвенций характерен конкретно для классической культуры.

В Новое время примитивная шутовская грубость сходу обеспечивает светской личности испорченную репутацию. В романе Марии Эджворт «Белинда» (1801) выведен очень нехороший образ Харриет Фреке, прямолинейной феминистки и любительницы рискованных розыгрышей. «Самоуверенность Харриет превосходила все известные примеры посреди парней и дам. Она была откровенно нахальной, но ее наглость была наивысшей пробы – как коринфская латунь. Конкретно она ввела в моду манеры в духе “harum scarum”» (безбашенные, запанибратские. От англ. “hare’em, scare’em” – «смути их, испугай их»).

Запанибратские манеры Харриет отталкивают от нее положительных героев, она вечно попадает в несуразные ситуации и, устраивая различные происки, сама же часто становится их жертвой. Логично, что просвещенные и оптимальные персонажи не устают потешаться над ней. Таковой вариант совершенно «сырой», природной бесцеремонности – полный антипод дендистской прохладной наглости, более удаленная от нее точка: это два полюса, противопоставленные по принципу «естественность» и «искусственность».

Естественно, иногда чисто избирательную грубость берут на вооружение и денди, но тут все решают аспекты. Она может быть ориентирована против противного человека либо представителя “вульгарного сословия”, но значительно, что эта грубость, либо, поточнее, грубость - отрефлектированная, искусственная, и всегда преподносится в упаковке глумливой вежливости. Если находить исторических предшественников денди конкретно в плане грубости, то самым близким источником будет, разумеется, особенный вариант аристократической наглости: старинное «искусство нравиться не нравясь» («l’art de plaire en deplaisant») – система хитрых приемов общения, которая сложилась во французской придворной культуре XVII-XVIII веков.

Обладающий этим узким искусством преднамеренно стирал границы меж понятиями «нравиться» и «не нравиться». Меж оскорбленным и обидчиком появлялось сложное чувство обоюдной зависимости, как у партнеров, играющих в одну потаенную игру. Это подспудное напряжение поддерживало их энтузиазм друг к другу, привлекая и отталкивая сразу.

Общепризнанным мастером «искусства нравиться не нравясь» был известный барон де Лозен. История его отношений с Мадемуазель известна по воспоминаниям Сен-Симона. Одна из самых авторитетных и состоявшихся дам при дворе Людовика XIV, принцесса Анна-Мария-Луиза Орлеанская, уже в зрелом возрасте полюбила барона де Лозена, который своим прохладным воззванием длительно испытывал ее терпение, и даже когда она призналась ему в собственном чувстве, отвечал ей только галантной вежливостью.

Эта самая стратегия восхитила Барбе Д’Оревильи. Он тщательно обрисовал реакции Лозена в собственном трактате «Денди - предшественники дендизма». Мадемуазель уже практически сделала признание – «и тут начинается замечательная комедия, комедия любви. Она вожделеет, чтоб он сообразил, а он, отлично все понимая, этого никак не вожделеет. Она сама расколола лед меж ними, но он отрешается сломать его до конца. Это уже и не лед, а только прозрачная, слабенькая пленка, но Лозен не желает разорвать ее. Он даже не дотрагивается до нее пальцем, а ведь 1-го его прикосновения хватило бы, чтоб она растаяла. Лозен становится наилюбезнейшим Тартюфом, показывая чудеса почтительности, чем доводит даму до белоснежного каления. Поведение этого человека – шедевр. Из него можно выводить теоремы и афоризмы «как влюбить в себя принцессу». Современные аналитики окрестили бы деяния Лозена техникой «негативного контроля», а на языке придворной культуры XVII-XVIII веков это именовалось «отказ от любви». Подробный очерк «отказа от любви» можно отыскать в восхитительном романе мадам де Лафайет «Принцесса Клевская».

Стратегия Лозена отдала свои плоды. Мадемуазель испросила согласия короля на женитьбу, но свадьба была отложена, так как (как настоящий денди!) «Лозен желал приготовить прекрасные наряды и достигнуть, чтоб венчание состоялось во время царской мессы». Но этой отсрочкой пользовались противники барона и уговорили короля отменить свое согласие на женитьбу. Предстоящая биография Лозена очень богата событиями для лаконичного пересказа – после ряда приключений, побывав в кутузке, он все таки заключил потаенный брак с Мадемуазель, которая геройски вызволила его из заключения, хотя для этого ей пришлось уступить половину собственных земляных владений. Да и в браке он проявлял все ту же дендистскую наглость. Да и принцесса равномерно сообразила, как следует действовать, чтоб «нравиться не нравясь». Однажды, убедившись, что Лозен ей изменяет, она согласилась простить его при одном условии: она стояла в конце длинноватого коридора, а он был должен проползти все расстояние к ней на коленях - что и было исполнено.

При дворе Лозен был виртуозным кавалером, но проявлял беспощадность по отношению к своим противникам, не щадил и дам. Принцесса Монако имела несчастье навлечь на себя его гнев, и он отомстил ей с утонченным садизмом: «В один из летних дней он приехал в Сен-Клу; Мадам и ее придворные дамы в поисках прохлады посиживали на каменном полу, а принцесса Монако полулежала, откинув руку. Лозен принялся любезничать с дамами, обернулся, да так ловко, что наступил каблуком принцессе Монако на ладонь, крутнулся и вышел. У принцессы Монако достало сил не вскрикнуть и промолчать». В этом эпизоде поражают два момента: дополнительный поворот на каблуке, чтоб сделать больнее, и реакция принцессы – ее сдержанность, по силе симметричная обмысленной беспощадности барона.

Эта особенная садистская грубость в воззвании с дамами не раз проявлялась в позднейшем дендизме – от колючих замечаний Браммелла по поводу неудачных дамских нарядов до язвительных реплик Бодлера в мизогинистском духе. Прохладная наглость как верное средство направить на себя внимание длительное время оставалась в арсенале денди.

Ольга Вайнштейн. Кусок из книжки "Денди: мода, литература, образ жизни". Подробнее о книжке